большая тёрка <img src="http://s2.cn.ru/i/terka/logo_terka.png" width="165" height="58" alt="" />

29 сентября 2009 в 21:59

Жизненные сценарии

Жизненные сценарии основываются в большинстве случаев на Родительском программировании, которое ребенок воспринимает по трем причинам. Во‑первых, оно дает жизни цель, которую в противном случае пришлось бы отыскивать самому. Все, что делает ребенок, чаще всего он делает для других людей, обычно для родителей. Во‑вторых, Родительское программирование дает ему приемлемый способ структурировать свое время (то есть приемлемый для его родителей). В‑третьих, ребенку надо указывать, как поступать и делать те или иные вещи. Учиться самому интересно, но не очень‑то практично учиться на своих ошибках. Человек едва ли станет хорошим пилотом, если разобьет несколько аэропланов, предполагая, что выучится на своих ошибках. Хирургу, например, нужен наставник, а не возможность удалять аппендиксы один за
другим, пока наконец не выяснится, что он делал все неправильно. Родители, программируя жизнь своих детей, передают им свой опыт, все то, чему они научились (или думают, что научились). Если они Hеудачники, то передают свою программу неудачников. Если же они Победители, то соответственно программируют и судьбу своего ребенка. Долгосрочная модель всегда предполагает сюжетную линию. И хотя результат предопределен Родительским
программированием в добрую или дурную сторону, ребенок может избрать свой собственный сюжет.

Э. Берн «Люди, которые играют в игры»

28 сентября 2009 в 22:43

Психиатрия рулит

20 ноября 1990 – арест Чикатило. У него болел палец, который ему во время борьбы прокусил Тищенко. Отпросившись с работы, Чикатило пошел в поликлинику, где ему сделали рентген (оказалось, что палец был сломан). Чикатило вернулся домой, а потом пошел в киоск за пивом. С собой у него была авоська и трехлитровая банка. По дороге он пытался знакомиться с мальчиками.

Чикатило допрашивали десять дней, но он ни в чем не сознавался. Прямых улик против него не было. Показания немногих свидетелей, которые опознали его как человека, общавшегося с детьми, трупы которых находили в Ростовской области, не могли служить поводом для возбуждения уголовного дела. Срок содержания Чикатило под стражей уже истекал.

Тогда следствие попросило ростовского психиатра Александра Олимпиевича Бухановского побеседовать с Чикатило. Бухановский согласился.

Он сказал Чикатило: «Мне кажется, я знаю, кто вы. Я понимаю, что вами движет». И дал почитать ему психологический портрет, составленный тогда, когда его искали. Чикатило прочитал и заплакал: «Я хочу вам все рассказать, у меня много в душе накопилось».

Психиатр Андрей Покобатько так описывал свои впечатления от разговора с Чикатило:

«Он производил впечатление спокойного, застенчивого. Несколько тугодум. На заданные вопросы отвечал обстоятельно, приводил множество незначимых деталей, не отвечая по существу. В результате рассказ становился малоинформативным. Когда его переспрашивали, дополнял свой рассказ новыми обстоятельствами, но опять же, не имеющими значения. Его мышление отличалось вязкостью, ригидностью, обстоятельностью, оно замедлено по темпу, с трудностями осмысления вопросов, переключения с одной темы на другую. Отмечался также формализм мышления с тенденцией описывать лишь внешнюю сторону события. В результате беседы с ним очень затягивались. До своего задержания на всех местах работы постоянно склочничал, вечно писал жалобы в ЦК КПСС, генеральному секретарю, в центральные газеты. Добивался справедливости, которая для него «была превыше всего». Только подумайте, в год ареста, в 1984, то есть в самый разгар кровавых оргий (убил 15 человек), он написал более 50 жалоб, ездил в Москву, ходил с транспарантом, требуя справедливости. Лично мне этот человек, как и большинству его сослуживцев и знакомых, был неприятен. Он отличался неуживчивым и очень неудобным характером, несколько неприятной манерой говорить и излагать свои мысли. Было в нем что-то такое отталкивающее. Убив 56 человек, он сам ужасно боялся смерти и в то же время восторгался ей, она его манила и завораживала. Он был во всех отношениях некрофилом, то есть разрушителем жизни, и многие люди, подсознательно ощущая это, относились к нему агрессивно, неприязненно, оскорбляли и презирали его. Он очень боялся физического воздействия и агрессии со стороны других людей, и этим объясняется его вежливость и предупредительность как стремление не вызвать на себя агрессию. Говоря о своих преступлениях, был спокоен и совершенно не эмоционален, рассказывал так, как говорят о вещах будничных, пусть и не совсем приятных, постоянно жаловался на судьбу и отношение окружающих. Но ни разу у него не промелькнуло раскаяния или жалости к своим жертвам. Впрочем, можно ли ожидать чего-то иного от человека, выбравшего смерть своим ремеслом?»

Отрывок из биографии http://vitaextensa.narod.ru

28 сентября 2009 в 22:06

Мирзаян "Гамлет" (посвящение В.С. Высоцкому)

Песни

28 сентября 2009 в 12:48

Почтовый рассказ

Декабрь. Воскресенье. Два часа дня. Яков Александрович Блуждаев сидит на диване в своей квартире. Из-за бетонной стенки свободно проникает нытье соседского магнитофона:
«По ночам в тиши я пишу стихи…»
Яков Александрович морщится. Меломаны за стеной мешают Блуждаеву читать письмо, которое он держит в руках. Рядом на диване лежат еще два нераспечатанных конверта.
«Родной мой! – читает Яков Александрович. – Ужасно по тебе скучаю. Два месяца мы не виделись, а кажется – сто лет. Ты не пишешь, совсем забыл обо мне…»
Глаза Блуждаева увлажняются. «Леночка, девочка моя, - думает он. – Действительно сто лет. Нехорошо…»

«В общем, - читает он дальше, - хочу, чтобы праздник мы были вместе. Приезжай, если ты меня любишь. Целую, Лена».
Яков Александрович откладывает письмо в сторону. «Что ж, - решает он. – Это идея. Куплю подарок и поеду. Новый год проведу с ней».
«В каждой строчке только точки после буквы «л»…» - глухо ревет магнитофон за стенкой.
«Какое, однако, хамство», - думает Яков Александрович и берет в руки второе письмо.
«Привет, привет! – пишет Лариса. – С наступающим! Надеюсь лично тебя поздравить и приглашаю к себе на Новый год. Мой внезапно уехал в командировку. Так что я одна. Жду. Лариса».
Яков Александрович представляет себе Ларису и улыбается.
Соседский магнитофон грохочет про полет коней, про сердце на снегу и прочие страсти-мордасти.
Яков Александрович думает: «Надо, однако, выбирать. Можно, конечно, съездить к обеим, но это утомительно. Впрочем…»
Блуждаев вскрывает третий конверт. Это письмо самое короткое: «Ты меня не любишь. Ты всех любишь, кроме меня. А если это так, то ты приедешь ко мне на Новый год. Твоя позабытая Л.»
- В каждой строчке только точки после буквы «л», - бормочет Яков Александрович. – Люсенька, детка. Всегда она так подписывается.
И с Люсенькой тоже давно не виделся. С тех пор, как она переехала.
Блуждаев вздыхает, встает с дивана, подходит к окну. Во дворе мальчишки, вопя, катаются с деревянной горки.
«Что же делать? – размышляет Блуждаев. – Надо что-то решать».
Решать ему мешает звонок. Яков Александрович идет открывать дверь. Телеграмма. От супруги.
«Вылетаю тридцатого. Встречай. Целую».
«А ты люби ее, свою девчо-онку!..» - неистовствует магнитофон соседей.
Яков Александрович перечитывает телеграмму дважды.
«Вот, значит, какой пассаж, - думает он. – Значит, вылетает».
Блуждаев качает головой, сует телеграмму в карман. Потом берет три листа бумаги, ручку, садится за стол и пишет три одинаковых письма – Лене, Ларисе, Люсе.
«Дорогая моя девочка! Спасибо, что не забываешь. Очень хочу тебя видеть. Но лучше, я думаю, будет, если ты сама приедешь сюда. Во-первых, на меня другие не обидятся, а во-вторых, просто хочется встретить Новый год, как бывало, - всем вместе. Тем более, и мама тоже к Новому году приедет – телеграмму прислала. Так что ждем вас всех. Целую крепко. Папа».
Магнитофон за стенкой переходит на английский язык.

М. Мишин «Почтовый рассказ», 1973

28 сентября 2009 в 12:47

http://www.cn.ru/terka/poster/1899151/

3 комментария

28 сентября 2009 в 12:43

Лучшая финалка всех времен и народов

стихи и тексты

Слышишь, голос где‑то?

Слышу, эхо это.

Но ведь эхо — голос мой

На вопрос любой,

Что летит с ответом.

Знаешь, всё не просто,

В жизни есть вопросы,

Где нам не найти ответ –

Просто смысла нет

В существе вопроса.

Плохо что и что хорошо,

Не ответит точно никто.

То, что хорошо сейчас

Может через час

Называться «плохо».

Мир не черно‑белый,

Миру нету дела,

Что мы лёгкою рукой

Пополам его разделяем смело.

Красный мир и жёлтый,

Синий и зелёный,

Словно море голубой.

Вот он, брат, какой,

Видишь: радуга…

“Dream Team” КВН‑1993. Вторая 1/4 финала

скачать игру можно здесь:

26 сентября 2009 в 20:49

Круг Дзен

дзэн

Однажды вечером в Провиденс Дзен Центре Сеонг Сан Соен-са произнес следующую
Дхармовую речь:
"Что такое Дзен? Дзен - это понимание себя самого. Что такое Я? Я объясняю Дзен с помощью круга. На этом круге отмечены 5 точек: 0 градусов, 90 градусов, 180 градусов, 270 градусов и 360 градусов. 360 находятся в
той же точке, что и 0.
Мы начинаем от 0 до 90. Это область мышления и привязанности. Мышление - это
желание, желание - это страдание. Все разделено на противоположности: добро и зло, красивое и некрасивое, мое и твое. Мне нравится это; мне не нравится это. Я пытаюсь достичь счастья и избежать страдания. Поэтому жизнь здесь - это страдание, а страдание - это жизнь.

После 90 идет область сознания или кармического я. Ниже 90 - привязанность к имени и форме. Здесь же привязанность к мышлению. До рождения вы были 0, сейчас вы 1, в будущем вы умрете и опять станете 0. Поэтому 0 = 1, а 1 = 0. Все вещи здесь суть одно и тоже.
Потому что они одной и той же субстанции. Все вещи имеют имя и форму, но их имена и формы пришли из пустоты и вернутся в пустоту. Это все еще мышление.
На 180 мышления нет совсем. Это опыт восприятия истиной пустоты. До мышления нет ни слов, ни речи. Поэтому тут нет ни гор, ни рек, ни Бога, ни Будды, совсем ничего. Там есть только ...". В этом месте Соен-са ударил по столу.
"Далее идет вплоть до 270? область магии и чудес. Здесь находится полная свобода без каких-либо ограничений в пространстве и времени. Это называют живым мышлением. Я могу изменить тело в тело змеи. Я могу прокатиться на облаке до западных небес. Я могу ходить по воде. Если я хочу жизнь, я имею жизнь; если я хочу смерть, я имею смерть. В этой области статуя может кричать, почва не темная и не светлая, у дерева нет корней, у долины не эха.
Если вы остановитесь на 180, то вы привязываетесь к пустоте. Если вы остановитесь на 270, то вы привязываетесь к свободе.
В точке 360 все вещи такие, какие они есть; истина - просто как это. "Как это" означает, что тут нет никакой привязанности к чему бы то ни было. Эта точка находится там же, где точка 0. Мы прибыли туда, откуда начали. Разница в том, что 0 - это привязанное мышление, тогда как 360 - это мышление не привязанное.
Например. Вы ведете машину с привязанным мышлением, ваш ум будет где-то еще, и вы проедете красный свет. Не привязанное мышление означает, что ваш ум все время ясен. Когда вы ведете машину, вы не думаете, вы просто ведете машину. Поэтому истина - просто как это. Красный свет означает "стоп", зеленый свет означает, что можно ехать. Это интуитивное действие. Интуитивное действие значит действовать без всяких желаний и привязанностей. Мой ум, как чистое зеркало, отражает все таким, каким оно есть. Приходит красное, и зеркало становится красным; приходит желтое, и зеркало становится желтым.
Это ум Бодхисаттвы: у меня нет желаний для самого себя. Мои желания - для всех людей.
0 - это малое я. 90 - это Кармическое я. 180 - это пустотное я. 270 - это я свободы. 360 - это большое я. Большое я - это бесконечное время, бесконечное пространство.
Поэтому там нет жизни, и нет смерти. Я хочу лишь спасти всех людей. Если люди счастливы, я счастлив; если люди печальны, я печален.
Дзен - это достижение 360. Когда вы достигнете 360, все градусы на круге исчезнут. Круг - это просто учебный инструмент Дзен. Он не существует в действительности. Мы используем его, чтобы упростить мышление и проверить понимание ученика".
Затем Соен-са поднял книгу и карандаш, сказав: "Эта книга и карандаш одно и то же или разное? На нуле градусов они различны. На 90, поскольку все вещи - это одно, книга это карандаш, карандаш это книга. На 180 все мышление обрезано, поэтому там нет ни слов, ни речи. Ответ только ...". Здесь Соен-са ударил по столу. "На 270, там совершенная свобода, поэтому хорошим ответом будет: книга сердится, а карандаш смеется. Наконец, на 360 истина - просто как это. весна приходит, трава растет сама собой. Внутри свет, снаружи
тьма. Трижды три будет девять. Все такое, какое оно есть. Поэтому ответ здесь: книга это книга, карандаш это карандаш.
Потому в каждой точке ответ будет разным. Каким будет правильный ответ. Вы
понимаете?
Теперь вот вам ответ: все пять ответов не верны.
Почему?"
Подождав несколько секунд, Соен-са закричал: "КАТЦ !!!", а затем сказал: "Книга синяя, карандаш желтый. Если вы поймете это, вы поймете самих себя.
Но, если вы понимаете самих себя, я ударю вас 30 раз. И, если вы не понимаете самих себя, я все равно ударю вас 30 раз.
Почему?"
Подождав несколько секунд, Соен-са сказал: "Очень холодно сегодня".

1 комментарий

26 сентября 2009 в 20:38

Тимур Шаов "И какая меня муза укусила?" (2008)

Аудио, Альбом, Шансон

Последний на сегодня альбом самого оптимистичного барда страны Тимура Шаова
В Альбом "И какая меня муза укусила?" вошли 12 новых песен, многие из которых будут расхватаны на цитаты - "А рай,он как СССР, на всех один", или - "Вперед умытая Россия, мы вылезаем из болот. С нами силы неземные, Бог и вышки нефтяные, вперед, вперед покуда прет".

"Тимур Шаов - абсолютно гениальный человек, который придумал жанр: он рассказывает о нашей жизни смешно. Так весело и так иронично, как рассказывает о нашей жизни Тимур Шаов, не умеет делать никто. В сущности, он Зощенко, "бардовский" Зощенко. И так же, как у Зощенко: читаешь его рассказы, и тебе смешно, а закрываешь книжку, и становится очень грустно точно так же у Тимура Шаова."
Андрей Максимов, телеведущий.

По мелодике песен Тимура Шаова относят к бардовской песне, что, конечно, правильно, кроме одного момента – в бардовской песне никогда не было острой сатиры, а если такие авторы и попадались, то

→

1 комментарий

25 сентября 2009 в 20:06

A Night for Ray Charles

Видео, Концерт, Джаз, Поп , Рок , Документальное

Концерт памяти Рэя Чарльза (Genius: A Night for Ray Charles) (2004)

Исполнитель: Б.Б. Кинг, Том Круз, Джейми Фокс,
Куинси Джоунс, Брюс Уиллис, и многие другие
Название: A Night for Ray Charles
Год выпуска: 2004
В этом феерическом представлении приняли участие легендарные исполнители и современные артисты, в числе которых Элтон Джон, Ашер, Нора Джонс, Том Круз, Джейми Фокс, на которых музыка Рэя оказала большое влияние.
Куинси Джонс, Морган Фриман, Джейми Фокс и Реджина Кинг организовали концерт в память о музыканте и человеке большой души.

В великолепном концерте в память о Рэе Чарльзе, чьи бесчисленные хиты повлияли на многих талантливых музыкантов, приняли участие легендарные исполнители, известные актеры. Актер Джейми Фокс, не просто сыгравший, а буквально перевоплотившийся в Рэя Чарльза в фильме-биографии "Рэй", стал ведущим концерта. Мос Деф, Куинси Джонс и Брюс Уиллис присоединились к звездному составу, представляя зрителям каждое новое выступление.

На протяжении

→

1 комментарий

25 сентября 2009 в 19:54

Когда какая‑то проблема представляется мне очень сложной, я, для лучшего понимания, стараюсь упростить се, отбросив необязательное, найти конкретные примеры. При этом основа‑то проблемы зачастую оказывается достаточно простой, общедоступной, а остальное лишь камуфляж, упаковка и этикетки для простаков.

В. Успенский «Тайный советник вождя»

25 сентября 2009 в 19:53

25 сентября 2009 в 19:51

Потенциал человека

Человек не может избежать принятия решений. Реальность неизбежно заставляет человека решать. Человек принимает решения каждый миг, даже не сознавая этого, он делает это невольно. Через эти решения он определяет самого себя. Постоянно и непрерывно он формирует и изменяет себя. Человек не вещь среди других вещей — вещи определяют друг друга, — он, в конечно счете, определяет себя сам. То, чем он становится с учетом своих способностей и обстановки — зависит только от него. В живых лабораториях концлагерей мне приходилось наблюдать людей, ведущих себя подобно животным, и людей, которые вели себя как святые. В человеке заключены оба этих потенциала. Какой из них он реализует — зависит не от условий, а от его решения. Настало время включить это решение, определяющее качество человеческого бытия, в определение человека. Наше поколение пришло к пониманию того, чем в действительности является человек: существом, которое изобрело газовые камеры Аушвица, и существом, которое входит в эти газовые камеры не согнувшись, с прямой головой, с молитвой на устах.

В. Франкл «Экзистенциональная динамика и невротическое бегство»

24 сентября 2009 в 13:51

BB King, Billy Preston and Bruce Willis - Sinners Prayer

blues

4 комментария

24 сентября 2009 в 13:45

Осознание мотивов

Вопрос: «Вы сказали, что большинство мотивов нами не осознаются, но может ли так быть, что если человек находится на достаточно высоком уровне, то он все-таки доходит до такого состояния, что практически все свои мотивы осознает. Или это ему только кажется?»
Вопрос поставлен правильно. Что можно, о чем можно говорить с достаточной уверенностью? Ну, прежде всего, с достаточной уверенностью можно говорить о том, что в большинстве случаев актуальные мотивы не осознаются. Каков мотив вашего вопроса?

«Не знаю. Так просто.»
Как, товарищи, это очевидно или нет?
«А кто может судить, очевидно это или нет?»
Обстоятельства дела. Я вам сейчас скажу, какой здесь путь. Посмотреть вообще, склонны ли вы задавать вопросы. Вы ведь интересуетесь курсом или нет? А вот представьте себе, что вас упрекают в пассивности. Что вы мало выступаете на семинарах, себя не обнаруживаете. Решили — эх, надо исправляться. А ну, к случаю, задам некоторый вопрос. Может быть такое?
«Это не мой случай»
Так я же не навязываю вам своей интерпретации, я абстрактно рассматриваю. Что можно сказать по одному акту? Бывает ли иллюзорно? Бывает. А можно рассказать такой обыкновенный ординарный случай. Вы, наверное, слышали или читали в художественной литературе, что иногда возникновение чувства к женщине или к мужчине, влюбленность, сначала отмечается другими, потом самим субъектом. Ну, это обычно, банально. Тривиальный случай. Итак, я стремлюсь попасть на спектакль. У меня, очевидно, потребность посмотреть этот спектакль. Хитрый брат, сосед, друг, приятель говорит: «Угу. Ну, там же будет такая-то! Все ясно, почему он стремится во что бы то ни стало получить билет». Есть мотив? Даже два. Какой является смыслообразующим и, вместе с тем, основным, движущим? По догадке окружающих — второй. Ну, а можно проверить экспериментально. Представим себе, что телефонный звонок: никакой встречи не намечается. Как он будет действовать? Продолжать усилия или прекратит усилия? Вот вам и тест. Понятно? Теперь ясно, как может возникнуть иллюзорное представление? Оно, собственно, не иллюзорная мотивация, а отсутствие ясного отчета. Это не иллюзия, а неосознаваемость мотива. Товарищи, это бывает не только в этой сфере отношений.
Человек иногда рассуждает с другими, мотивируя свои поступки тем, что он ориентируется на выгодность какого-нибудь занятия. Потом оказывается, что он лишается этого занятия. И вдруг выясняется, что он лишается важнейшего содержания своей жизни! И обнаруживается, что мотивы-то были гораздо более высокого уровня, чем он сам это понимал. Он понял это ретроспективно. Я вам говорил: ориентиры — эмоциональные знаки. Вот и получилось. Ему горько. Вот и народная мудрость говорит: «Что имеем, не ценим. Потерявши — плачем». Бывает и не так. Бывает, и наоборот, человек обретает себя. И бывают такие жизненные ситуации, когда человек расцветает, что называется, как личность. Вследствие чего? Оказывается, что занятие-то найденное отвечает ему в высшей степени. Подчиненным, малозначимым каким-то побуждениям? Нет, наоборот. Самым высоким. Вот так тоже бывает. Я привел один случай, а потом контрастный. Чтобы у вас не создавалось впечатление перекоса в какую-то одну сторону. И какое великолепное человеческое зрелище являют собой люди, которые у вас на глазах находят себя в деле. А только в деле можно найти себя. В деле в каком смысле? Не обязательно в механическом смысле. В человеческих отношениях, в различных сферах человеческой деятельности, правда? Вот мы тогда удивляемся и говорим: «Посмотрите, был такой не выдающийся ничем молодой человек. Вот попал на эту стезю, какой он теперь? Появились и способности, и индивидуальность». Да, это динамика развития личности. Это вы меня загнали вашим вопросом в откладываемую проблему личности.
Ну, пожалуйста, еще вопросы. Вот я сейчас осознал мотив, по которому я с живым интересом, в силу чего я с интересом жду ваших вопросов. Мне очень хочется познакомиться с вами. Вы понимаете, это я все говорю. А мне хочется, чтобы вы немножко поговорили, хоть в вопросах. Пожалуйста.

А.Н. Леонтьев «Лекции по общей психологии» (ответы на вопросы студентов)

53 комментария

23 сентября 2009 в 13:46

Никольский "Пред чертой меж будущим и прошлым"

Песни

23 сентября 2009 в 13:41

Калейдоскоп

Взрыв огромным консервным ножом вспорол корпус ракеты.
Людей выбросило в космос, подобно дюжине трепещущих
серебристых рыб. Их разметало в черном океане, а корабль,
распавшись на миллион осколков, полетел дальше, словно рой
метеоров в поисках затерянного Солнца.
- Беркли, Беркли, ты где?

Слышатся голоса, точно дети заблудились в холодной
ночи.
- Вуд, Вуд!
- Капитан!
- Холлис, Холлис, я Стоун.
- Стоун, я Холлис. Где ты?
- Не знаю. Разве тут поймешь? Где верх? Я падаю.
Понимаешь, падаю.
Они падали, падали, как камни падают в колодец. Их
разметало, будто двенадцать палочек, подброшенных вверх
исполинской силой. И вот от людей остались только одни
голоса - несхожие голоса, бестелесные и исступленные,
выражающие разную степень ужаса и отчаяния.
- Нас относит друг от друга.
Так и было. Холлис, медленно вращаясь, понял это.
Понял и в какой-то мере смирился. Они разлучились, чтобы
идти каждый своим путем, и ничто не могло их соединить.
Каждого защищал герметический скафандр и стеклянный шлем,
облекающий бледное лицо, но они не успели надеть силовые
установки. С маленькими двигателями они были бы точно
спасательные лодки в космосе, могли бы спасать себя,
спасать других, собираться вместе, находя одного, другого,
третьего, и вот уже получился островок из людей, и придуман
какой-то план... А без силовой установки на заплечье они -
неодушевленные метеоры, и каждого ждет своя отдельная
неотвратимая судьба.
Около десяти минут прошло, пока первый испуг не
сменился металлическим спокойствием. И вот космос начал
переплетать необычные голоса на огромном черном ткацком
стане; они перекрещивались, сновали, создавая прощальный
узор.
- Холлис, я Стоун. Сколько времени можем мы еще
разговаривать между собой?
- Это зависит от скорости, с какой ты летишь прочь от
меня, а я-от тебя.
- Что-то около часа.
- Да, что-нибудь вроде того, - ответил Холлис
задумчиво и спокойно.
- А что же все-таки произошло? - спросил он через
минуту.
- Ракета взорвалась, только и всего. С ракетами это
бывает.
- В какую сторону ты летишь?
- Похоже, я на Луну упаду.
- А я на Землю лечу. Домой на старушку Землю со
скоростью шестнадцать тысяч километров в час. Сгорю, как
спичка.
Холлис думал об этом с какой-то странной
отрешенностью. Точно он видел себя со стороны и наблюдал,
как он падает, падает в космосе, наблюдал так же
бесстрастно, как падение первых снежинок зимой, давным-
давно.

Остальные молчали, размышляя о судьбе, которая
поднесла им такое: падаешь, падаешь, и ничего нельзя
изменить. Даже капитан молчал, так как не мог отдать
никакого приказа, не мог придумать никакого плана, чтобы
все стало по-прежнему.
- Ох, как долго лететь вниз. Ох, как долго лететь, как
долго, долго, долго лететь вниз, - сказал чей-то голос. -Не
хочу умирать, не хочу умирать, долго лететь вниз...
- Кто это?
- Не знаю.
- Должно быть, Стимсон. Стимсон, это ты?
- Как долго, долго, сил нет. Господи, сил нет.
- Стимсон, я Холлис. Стимсон, ты слышишь меня?
Пауза, и каждый падает, и все порознь.
- Стимсон.
- Да. - Наконец-то ответил.
- Стимсон, возьми себя в руки, нам всем одинаково
тяжело.
- Не хочу быть здесь. Где угодно, только не здесь.
- Нас еще могут найти.
- Должны найти, меня должны найти, - сказал Стимсон. -
Это неправда, то, что сейчас происходит, неправда.
- Плохой сон, - произнес кто-то.
- Замолчи!-крикнул Холлис.
- Попробуй, заставь, - ответил голос. Это был
Эплгейт. Он рассмеялся бесстрастно, беззаботно. - Ну, где
ты?
И Холлис впервые ощутил всю невыносимость своего
положения. Он захлебнулся яростью, потому что в этот миг
ему больше всего на свете хотелось поквитаться с Эплгейтом.
Он много лет мечтал поквитаться, а теперь поздно, Эплгейт -
всего лишь голос в наушниках.
Они падали, падали, падали...

Двое начали кричать, точно только сейчас осознали весь
ужас, весь кошмар происходящего. Холлис увидел одного из
них: он проплыл мимо него, совсем близко, не переставая
кричать, кричать...
- Прекрати!
Совсем рядом, рукой можно дотянуться, и все кричит. Он
не замолчит. Будет кричать миллион километров, пока радио
работает, будет всем душу растравлять, не даст
разговаривать между собой.
Холлис вытянул руку. Так будет лучше. Он напрягся и
достал до него. Ухватил за лодыжку и стал подтягиваться
вдоль тела, пока не достиг головы. Космонавт кричал и
лихорадочно греб руками, точно утопающий. Крик заполнил всю
Вселенную.
"Так или иначе, - подумал Холлис. - Либо Луна, либо
Земля, либо метеоры убьют его, зачем тянуть?"
Он раздробил его стеклянный шлем своим железным
кулаком. Крик захлебнулся. Холлис оттолкнулся от тела,
предоставив ему кувыркаться дальше, падать дальше по своей
траектории.
Падая, падая, падая в космос, Холлис и все остальные
отдались долгому, нескончаемому вращению и падению сквозь
безмолвие.
- Холлис, ты еще жив?
Холлис промолчал, но почувствовал, как его лицо обдало
жаром.
- Это Эплгейт опять.
- Ну что тебе, Эплгейт?
- Потолкуем, что ли. Все равно больше нечем заняться.
Вмешался капитан:
- Довольно. Надо придумать какой-нибудь выход.
- Эй, капитан, молчал бы ты, а? - сказал Эплгейт.
- Что?
- То, что слышал. Плевал я на твой чин, до тебя сейчас
шестнадцать тысяч километров, и давай не будем делать из
себя посмешище. Как это Стимсон сказал: нам еще долго
лететь вниз.
- Эплгейт!
- А, заткнись. Объявляю единоличный бунт. Мне нечего
терять, ни черта. Корабль ваш был дрянненький, и вы были
никудышным капитаном, и я надеюсь, что вы сломаете себе
шею, когда шмякнетесь о Луну.
- Приказываю вам замолчать!
- Давай, давай, приказывай. - Эплгейт улыбнулся за
шестнадцать тысяч километров. Капитан примолк. Эплгейт
продолжал: - Так на чем мы остановились, Холлис? А,
вспомнил. Я ведь тебя тоже терпеть не могу. Да ты и сам об
этом знаешь. Давно знаешь.
Холлис бессильно сжал кулаки.
- Послушай-ка, что я скажу,- не унимался
Эплгейт.- Порадую тебя. Это ведь я подстроил так, что тебя
не взяли в "Рокет компани" пять лет назад.
Мимо мелькнул метеор. Холлис глянул вниз: левой кисти
как не бывало. Брызнула кровь. Мгновенно из скафандра вышел
весь воздух. Но в легких еще остался запас, и Холлис успел
правой рукой повернуть рычажок у левого локтя; манжет
сжался и закрыл отверстие. Все произошло так быстро, что он
не успел удивиться. Как только утечка прекратилась, воздух
в скафандре вернулся к норме. И кровь, которая хлынула так
бурно, остановилась, когда он еще сильней повернул рычажок
- получился жгут.
Все это происходило среди давящей тишины. Остальные
болтали. Один из них, Леспер, знай себе, болтал про свою
жену на Марсе, свою жену на Венере, свою жену на Юпитере,
про свои деньги, похождения, пьянки, игру и счастливое
времечко. Без конца тараторил, пока они продолжали падать.
Летя навстречу смерти, он предавался воспоминаниям и был
счастлив.
До чего все это странно. Космос, тысячи космических
километров - и среди космоса вибрируют голоса. Никого не
видно, только радиоволны пульсируют, будоражат людей.
- Ты злишься, Холлис?
- Нет.
Он и впрямь не злился. Вернулась отрешенность, и он
стал бесчувственной глыбой бетона, вечно падающей в никуда.
- Ты всю жизнь карабкался вверх, Холлис. И не мог
понять, что вдруг случилось. А это я успел подставить тебе
ножку как раз перед тем, как меня самого выперли.
- Это не играет никакой роли, - ответил Холлис"
Совершенно верно. Все это прошло. Когда жизнь прошла,
она словно всплеск кинокадра, один миг на экране; на
мгновение все страсти и предрассудки сгустились и легли
проекцией на космос, но прежде чем ты успел воскликнуть:
"Вон тот день счастливый, а тот несчастный, это злое лицо,
а то доброе", - лента обратилась в пепел, а экран погас.
Очутившись на крайнем рубеже своей жизни и оглядываясь
назад, он сожалел лишь об одном: ему всего-навсего хотелось
жить еще. Может быть, у всех умирающих/такое чувство, будто
они и не жили? Не успели вздохнуть как следует, как уже все
пролетело, конец? Всем ли жизнь кажется такой невыносимо
быстротечной - или только ему, здесь, сейчас, когда остался
всего час-другой на раздумья и размышления?
Чей-то голос - Леспера - говорил:
- А что, я пожил всласть. Одна жена на Марсе, вторая
на Венере, третья на Юпитере. Все с деньгами, все меня
холили. Пил, сколько влезет, раз проиграл двадцать тысяч
долларов.
"Но теперь-то ты здесь, - подумал Холлис. - У меня
ничего такого не было. При жизни я завидовал тебе, Леспер,
пока мои дни не были сочтены, завидовал твоему успеху у
женщин, твоим радостям. Женщин я боялся и уходил в космос,
а сам мечтал о них и завидовал тебе с твоими женщинами,
деньгами и буйными радостями. А теперь, когда все позади и
я падаю вниз, я ни в чем тебе не завидую, ведь все прошло,
что для тебя, что для меня, сейчас будто никогда и не было
ничего". Наклонив голову, Холлис крикнул в микрофон:
- Все это прошло, Леспер!
Молчание.
- Будто и не было ничего, Леспер!
- Кто это? - послышался неуверенный голос Леспера.
- Холлис.
Он подлец. В душу ему вошла подлость, бессмысленная
подлость умирающего. Эплгейт уязвил его, теперь он
старается сам кого-нибудь уязвить. Эплгейт и космос - и тот
и другой нанесли ему раны.
- Теперь ты здесь, Леспер. Все прошло. И точно ничего
не было, верно?
- Нет.
- Когда все прошло, то будто и не было. Чем сейчас
твоя жизнь лучше моей? Сейчас - вот что важно. Тебе лучше,
чем мне? Ну?
- Да, лучше!
- Это чем же?
- У меня есть мои воспоминания, я помню! - вскричал
Леспер где-то далеко-далеко, возмущенно прижимая обеими
руками к груди свои драгоценные воспоминания.
И ведь он прав. У Холлиса было такое чувство, словно
его окатили холодной водой. Леспер прав. Воспоминания и
вожделения не одно и то же. У него лишь мечты о том, что он
хотел бы сделать, у Леспера воспоминания о том, что
исполнилось и свершилось. Сознание этого превратилось в
медленную, изощренную пытку, терзало Холлиса безжалостно,
неумолимо.
- А что тебе от этого? - крикнул он Лесперу. - Теперь-
то? Какая радость от того, что было и быльем поросло? Ты в
таком же положении, как и я.
- У меня на душе спокойно, - ответил Леспер. - Я свое
взял. И не ударился под конец в подлость, как ты.
- Подлость? - Холлис повертел это слово на языке.
Сколько он себя помнил, никогда не был подлым, не смел
быть подлым. Не иначе, копил все эти годы для такого
случая. "Подлость". Он оттеснил это слово в глубь сознания.
Почувствовал, как слезы выступили на глазах и покатились
вниз по щекам. Кто-то услышал, как у него перехватило
голос.
- Не раскисай, Холлис.
В самом деле, смешно. Только что давал советы другим,
Стимсону, ощущал в себе мужество, принимая его за чистую
монету, а это был всего-навсего шок и - отрешенность,
возможная при шоке. Теперь он пытался втиснуть в считанные
минуты чувства, которые подавлял целую жизнь.
- Я понимаю, Холлис, что у тебя на душе, - прозвучал
затухающий голос Леспера, до которого теперь было уже
тридцать тысяч километров. - Я не обижаюсь.
"Но разве мы не равны, Леспер и я? - недоумевал он. -
Здесь, сейчас? Что прошло, то кончилось, какая теперь от
этого радость? Так и так конец наступил". Однако он знал,
что упрощает: это все равно что пытаться определить разницу
между живым человеком и трупом. У первого есть искра,
которой нет у второго, эманация, нечто неуловимое.
Так и они с Леспером: Леспер прожил полнокровную
жизнь, он же, Холлис, много лет все равно что не жил. Они
пришли к смерти разными тропами, и если смерть бывает
разного рода, то их смерти, по всей вероятности, будут
различаться между собой, как день и ночь. У смерти, как и у
жизни, множество разных граней, и коли ты уже когда-то
умер, зачем тебе смерть конечная, раз навсегда, какая
предстоит ему теперь?
Секундой позже он обнаружил, что его правая ступня
начисто срезана. Прямо хоть смейся. Снова из скафандра
вышел весь воздух. Он быстро нагнулся: ну, конечно, кровь,
метеор отсек ногу до лодыжки. Ничего не скажешь, у этой
космической смерти свое представление о юморе. Рассекает
тебя по частям, точно невидимый черный мясник. Боль вихрем
кружила голову, и он, силясь не потерять сознание, затянул
рычажок на колене, остановил кровотечение, восстановил
давление воздуха, выпрямился и продолжал падать, падать -
больше ничего не оставалось.
- Холлис?
Он сонно кивнул, утомленный ожиданием смерти.
- Это опять Эплгейт, - сказал голос.
- Ну.
- Я подумал. Слышал, что ты говорил. Не годится так.
Во что мы себя превращаем! Недостойная смерть получается.
Изливаем друг на друга всю желчь. Ты слушаешь, Холлис?
- Да.
- Я соврал. Только что. Соврал. Никакой ножки я тебе
не подставлял. Сам не знаю, зачем так сказал. Видно,
захотелось уязвить тебя. Именно тебя. Мы с тобой всегда
соперничали. Видишь - как жизнь к концу, так и спешишь
покаяться. Видно, это твое зло вызвало у меня стыд. Так или
не так, хочу, чтобы ты знал, что я тоже вел себя по-
дурацки. В том, что я тебе говорил, ни на грош правды, И
катись к черту.
Холлис снова ощутил биение своего сердца. Пять минут
оно словно и не работало, но теперь конечности стали
оживать, согреваться. Шок прошел, прошли также приступы
ярости, ужаса, одиночества. Как будто он только что из-под
холодного душа, впереди завтрак и новый день.
- Спасибо, Эплгейт.
- Не стоит. Выше голову, старый мошенник.
- Эй, - вступил Стоун.
- Что тебе? - отозвался Холлис через просторы космоса;
Стоун был его лучшим другом на корабле.
- Попал в метеорный рой, такие миленькие астероиды.
- Метеоры?
- Это, наверно, Мирмидоны, они раз в пять лет
пролетают мимо Марса к Земле. Меня в самую гущу занесло.
Кругом точно огромный калейдоскоп... Тут тебе все краски,
размеры, фигуры. Ух ты, красота какая, этот металл!
Тишина.
- Лечу с ними, - снова заговорил Стоун. - Они
захватили меня. Вот чертовщина!
Он рассмеялся.
Холлис напряг зрение, но ничего не увидел. Только
крупные алмазы и сапфиры, изумрудные туманности и бархатная
тушь космоса, и глас всевышнего отдается между хрустальными
бликами. Это сказочно, удивительно : вместе с потоком
метеоров Стоун будет много лет мчаться где-то за Марсом и
каждый пятый год возвращаться к Земле, миллион веков то
показываться в поле зрения планеты, то вновь исчезать.
Стоун и Мирмидоны, вечные и нетленные, изменчивые и
непостоянные, как цвета в калейдоскопе - длинной трубке,
которую ты в детстве наставлял на солнце и крутил.
- Прощай, Холлис. - Это чуть слышный голос Стоуна. -
Прощай.
- Счастливо! - крикнул Холлис через пятьдесят тысяч
километров.
- Не смеши, - сказал Стоун и пропал.
Звезды подступили ближе.
Теперь все голоса затухали, удаляясь каждый по своей
траектории, кто в сторону Марса, кто в космические дали. А
сам Холлис... Он посмотрел вниз. Единственный из всех, он
возвращался на Землю.
- Прощай.
- Не унывай.
- Прощай, Холлис. - Это Эплгейт.
Многочисленные: "До свидания". Отрывистые:
"Прощай". Большой мозг распадался. Частицы мозга,
который так чудесно работал в черепной коробке несущегося
сквозь космос ракетного корабля, одна за другой умирали;
исчерпывался смысл их совместного существования. И как тело
гибнет, когда перестает действовать мозг, так и дух
корабля, и проведенные вместе недели и месяцы, и все, что
они означали друг для друга, - всему настал конец. Эплгейт
был теперь всего-навсего отторженным от тела пальцем;
нельзя подсиживать, нельзя презирать. Мозг взорвался, и
мертвые никчемные осколки разбросало, не соберешь. Голоса
смолкли, во всем космосе тишина. Холлис падал в
одиночестве.
Они все очутились в одиночестве. Их голоса умерли,
точно эхо слов всевышнего, изреченных и отзвучавших в
звездной бездне. Вон капитан улетел к Луне, вон метеорный
рой унес Стоуна, вон Стимсон, вон Эплгейт на пути к
Плутону, вон Смит, Тэрнер, Ундервуд и все остальные;
стеклышки калейдоскопа, которые так долго составляли
одушевленный узор, разметало во все стороны.
"А я? - думал Холлис. - Что я могу сделать? Есть ли
еще возможность чем-то восполнить ужасающую пустоту моей
жизни? Хоть одним добрым делом загладить подлость, которую
я накапливал столько лет, не подозревая, что она живет во
мне! Но ведь здесь, кроме меня, никого нет, а разве можно в
одиночестве сделать доброе дело? Нельзя. Завтра вечером я
войду в атмосферу Земли".
"Я сгорю, - думал он, - и рассыплюсь прахом по всем
материкам. Я принесу пользу. Чуть-чуть, но прах есть прах,
земли прибавится".
Он падал быстро, как пуля, как камень, как железная
гиря, от всего отрешившийся, окончательно отрешившийся. Ни
грусти, ни радости в душе, ничего, только желание сделать
доброе дело теперь, когда всему конец, доброе дело, о
котором он один будет знать.
"Когда я войду в атмосферу, - подумал Холлис, - то
сгорю, как метеор".
- Хотел бы я знать, - сказал он, - кто-нибудь увидит
меня?

Мальчуган на проселочной дороге поднял голову и
воскликнул:
- Смотри, мама, смотри! Звездочка падает!
Яркая белая звездочка летела в сумеречном небе
Иллинойса.
- Загадай желание, - сказала его мать. - Скорее
загадай желание.

Р. Бредбери «Калейдоскоп»

23 сентября 2009 в 13:34

Гималаи

дзэн

Одного художника император попросил написать Гималаи на стенах его дворца. Художник был Масте¬ром дзэн; он сказал, что ему нужно для этого три года жить в Гималаях. Император спросил:
— Это займет у тебя три года? Художник ответил:
— Я прошу минимум времени, потому что, пока я не стану частью Гималаев, я не смогу написать их. Мне нужно пойти туда и раствориться в них.
По прошествии трех лет он вернулся и расписал стену в три дня. Император пришел посмотреть. Это было чудо! Он никогда не видел такие прекрасные горы. Даже настоящие Гималаи были немного блед¬нее в сравнении с ними. Он долго стоял и любовался, а потом заметил:
— Здесь я вижу тропинку, куда она ведет? Художник ответил:
— Мы можем пойти посмотреть. Они пошли и больше не вернулись.

22 сентября 2009 в 13:30

О любви

ошо

Любовь — это такое огромное явление; ты не можешь в ней выжить.
Настоящая любовь всегда в настоящем. Эгоистическая любовь всегда либо в прошлом, либо в будущем. В настоящей любви есть страстная прохлада. Это выглядит парадоксальным, но все великие реальности жизни парадоксальны; поэтому я называю это страстной прохладой: есть тепло, но нет жара. Тепло, несомненно, есть, но есть и прохлада, очень собранное, спокойное, прохладное состояние. Любовь делает человека менее лихорадочным. Но если любовь не настоящая, а эгоистическая, в ней есть огромный жар. В ней есть страсть, подобная лихорадке, и нет совершенно никакой прохлады.

22 сентября 2009 в 13:29

Дорога

Фэйт Джеффрис, HDRip, Профессиональный многоголосый, Детектив, Драма

Я ушел с развалившегося фронта в ноябре семнадцатого года. Дома мать
собрала мне белья и сухарей. В Киев я угодил накануне того дня, когда
Муравьев начал бомбардировку города. Мой путь лежал на Петербург.
Двенадцать суток отсидели мы в подвале гостиницы Хаима Цирюльника на
Бессарабке. Пропуск на выезд я получил от коменданта советского Киева.

В мире нет зрелища унылее, чем Киевский вокзал. Временные деревянные
бараки уже много лет оскверняют подступ к городу. На мокрых досках трещали
вши. Дезертиры, мешочники, цыгане валялись вперемешку. Старухи галичанки
мочились на перрон стоя. Низкое небо было изборождено тучами, налито
мраком и дождем.
Трое суток прошло, прежде чем ушел первый поезд. Вначале он
останавливался через каждую версту, потом разошелся, колеса застучали
горячей, запели сильную песню. В нашей теплушке это сделало всех
счастливыми. Быстрая езда делала людей счастливыми в восемнадцатом году.
Ночью поезд вздрогнул и остановился. Дверь теплушки разошлась, зеленое
сияние снегов открылось нам. В вагон вошел станционный телеграфист в дохе,
стянутой ремешком, и мягких кавказских сапогах. Телеграфист протянул руку
и пристукнул пальцем по раскрытой ладони.
- Документы об это место...

Первой у двери лежала на тюках неслышная, свернувшаяся старуха. Она
ехала в Любань к сыну железнодорожнику. Рядом со мной дремали, сидя,
учитель Иегуда Вейнберг с женой. Учитель женился несколько дней тому назад
и увозил молодую в Петербург. Всю дорогу они шептались о комплексном
методе преподавания, потом заснули. Руки их и во сне были сцеплены, вдеты
одна в другую.
Телеграфист прочитал их мандат, подписанный Луначарским, вытащил из-под
дохи маузер с узким и грязным дулом и выстрелил учителю в лицо.
У женщины вздулась мягкая шея. Она молчала. Поезд стоял в степи.
Волнистые снега роились полярным блеском. Из вагонов на полотно
выбрасывали евреев. Выстрелы звучали неровно, как возгласы. Мужик с
развязавшимся треухом отвел меня за обледеневшую поленницу дров и стал
обыскивать. На нас, затмеваясь, светила луна. Лиловая стена леса курилась.
Чурбаки негнувшихся мороженых пальцев ползли по моему телу. Телеграфист
крикнул с площадки вагона:
- Жид или русский?
- Русский, - роясь во мне, пробормотал мужик, - хучь в раббины
отдавай...
Он приблизил ко мне мятое озабоченное лицо, - отодрал от кальсон четыре
золотых десятирублевки, зашитых матерью на дорогу, снял с меня сапоги и
пальто, потом, повернув спиной, стукнул ребром ладони по затылку и сказал
по-еврейски:
- Анклойф, Хаим... [Беги, Хаим (евр.)]
Я пошел, ставя босые ноги в снег. Мишень зажглась на моей спине, точка
мишени проходила сквозь ребра. Мужик не выстрелил. В колоннах сосен, в
накрытом подземелье леса качался огонек в венце багрового дыма. Я добежал
до сторожки. Она курилась в кизяковом дыму. Лесник застонал, когда я
ворвался в будку. Обмотанный полосами, нарезанными из шуб и шинелей, он
сидел в бамбуковом бархатном креслице и крошил табак у себя на коленях.
Растягиваемый дымом, лесник стонал, потом, поднявшись, он поклонился мне в
пояс:
- Уходи, отец родной... Уходи, родной гражданин...
Он вывел меня на тропинку и дал тряпку, чтобы обмотать ноги. Я добрел
до местечка поздним утром. В больнице не оказалось доктора, чтобы отрезать
отмороженные мои ноги: палатой заведовал фельдшер. Каждое утро он подлетал
к больнице на вороном коротком жеребце, привязывал его к коновязи и входил
к нам воспламененный, с ярким блеском, в глазах.
- Фридрих Энгельс, - светясь углями зрачков, фельдшер склонялся к моему
изголовью, - учит вашего брата, что нации не должны существовать, а мы
обратно говорим, - нация обязана существовать...
Срывая повязки с моих ног, он выпрямлялся и, скрипя зубами, спрашивал
негромко:
- Куда? Куда вас носит... Зачем она едет, ваша нация?.. Зачем мутит,
турбуется...
Совет вывез нас ночью на телеге - больных, не поладивших с фельдшером,
и старых евреек в париках, матерей местечковых комиссаров.
Ноги мои зажили. Я двинулся дальше по нищему пути на Жлобин, Оршу,
Витебск.
Дуло гаубичного орудия служило мне прикрытием на перегоне
Ново-Сокольники - Локня. Мы ехали на открытой площадке. Федюха, случайный
спутник, проделывавший великий путь дезертиров, был сказочник, острослов,
балагур. Мы спали под могучим, коротким, задранным вверх дулом и
согревались друг от друга в холстинной яме, устланной сеном, как логово
зверя. За Локней Федюха украл мой сундучок и исчез. Сундучок выдан был
местечковым Советом и заключал в себе две пары солдатского белья, сухари и
несколько денег. Двое суток - мы приближались к Петербургу - прошли без
пищи. На Царскосельском вокзале я отбыл последнюю стрельбу. Заградительный
отряд палил в воздух, встречая подходивший поезд. Мешочников вывели на
перрон, с них стали срывать одежду. На асфальт, рядом с настоящими людьми,
валились резиновые, налитые спиртом. В девятом часу вечера вокзал
вышвырнул меня на Загородный проспект из воющего своего острога. На стене,
через улицу, у заколоченной аптеки, термометр показывал 24 градуса мороза.
В туннеле Гороховой гремел ветер; над каналом закатывался газовый рожок.
Базальтовая, остывшая Венеция стояла недвижимо. Я вошел в Гороховую, как в
обледенелое поле, заставленное скалами.
В доме номер два, в бывшем здании градоначальства, помещалась Чека. Два
пулемета, две железных собаки, подняв морду, стояли в вестибюле. Я показал
коменданту письма Вани Калугина, моего унтер-офицера в Шуйском полку.
Калугин стал следователем в Чека; он звал меня в письмах.
- Ступай в Аничков, - сказал комендант, - он там теперь...
- Не дойти мне, - и я улыбнулся в ответ.
Невский Млечным Путем тек вдаль Трупы лошадей отмечали его, как
верстовые столбы. Поднятыми ногами лошади поддерживали небо, упавшее
низко. Раскрытые животы их были чисты и блестели. Старик, похожий на
гвардейца, провез мимо меня игрушечные резные сани. Напрягаясь, он вбивал
в лед кожаные ноги, на макушке у него сидела тирольская шапочка, бечевка
связывала бороду, сунутую в шаль.
- Не дойти мне, - сказал я старику.
Он остановился. Львиное, изрытое лицо его было полно спокойствия.

Он подумал о себе и повлек сани дальше.
"Так отпадает необходимость завоевать Петербург", - подумал я и
попытался вспомнить имя человека, раздавленного копытами арабских скакунов
в самом конце пути. Это был Иегуда Галеви.
Два китайца в котелках, с буханками хлеба под мышками стояли на углу
Садовой. Зябким ногтем они отмечали дольки на хлебе и показывали их
подходившим проституткам. Женщины безмолвным парадом проходили мимо них.
У Аничкова моста, у Клодтовых коней, я присел на выступ статуи.
Локоть мой подвернулся под голову, я растянулся на полированной плите,
но гранит опалил меня, выстрелил мною, ударил и бросил вперед, ко дворцу.
В боковом, брусничного цвета, флигеле дверь была раскрыта. Голубой
рожок блестел над заснувшим в креслах лакеем. В морщинистом
чернильно-мертве нном лице спадала губа, облитая светом гимнастерка без
пояса накрывала придворные штаны, шитый золотом позумент. Мохнатая,
чернильная стрелка указывала путь к коменданту. Я поднялся по лестнице и
прошел пустые низкие комнаты. Женщины, написанные черно и сумрачно, водили
хороводы на потолках и стенах. Металлические сетки затягивали окна, на
рамах висели отбитые шпингалеты. В конце анфилады, освещенный точно на
сцене, сидел за столом в кружке соломенных мужицких волос Калугин. Перед
ним на столе горою лежали детские игрушки, разноцветные тряпицы,
изорванные книги с картинками.
- Вот и ты, - сказал Калугин, поднимая голову, - здорово... Тебя здесь
надо...
Я отодвинул рукой игрушки, разбросанные по столу, лег на блистающую его
доску и... проснулся - Прошли мгновения или часы - на низком диване. Лучи
люстры играли надо мной в стеклянном водопаде. Срезанные с меня лохмотья
валялись на полу в натекшей луже.
- Купаться, - сказал стоявший над диваном Калугин, поднял меня и понес
в ванну. Ванна была старинная, с низкими бортами. Вода не текла из кранов.
Калугин поливал меня из ведра. На палевых, атласных пуфах, на плетеных
стульях без спинок разложена была одежда - халат с застежками, рубаха и
носки из витого, двойного шелка. В кальсоны я ушел с головой, халат был
скроен на гиганта, ногами я отдавливал себе рукава.
- Да ты шутишь с ним, что ли, с Александром Александровичем, - сказал
Калугин, закатывая на мне рукава, - мальчик был пудов на девять...
Кое-как мы подвязали халат императора Александра Третьего и вернулись в
комнату, из которой вышли. Это была библиотека Марии Федоровны, надушенная
коробка с прижатыми к стенам золочеными; в малиновых полосах шкафами.
Я рассказал Калугину - кто убит у нас в Шуйском полку, кто выбран в
комиссары, кто ушел на Кубань. Мы пили чай, в хрустальных стенах стаканов
расплывались Звезды. Мы заедали их колбасой из конины, черной и сыроватой.
От мира отделял нас густой и легкий шелк гардин; солнце, вделанное в
потолок, дробилось и сияло, душный жар налетал от труб парового отопления.
- Была не была, - сказал Калугин, когда мы разделались с кониной. Он
вышел куда-то и вернулся с двумя ящиками - подарком султана Абдул-Гамида
русскому государю. Один был цинковый, другой сигарный ящик, заклеенный
лентами и бумажными орденами. "A sa majeste, l'Empereur de toutes les
Russies [Его величеству, императору всероссийскому (фр.)] - было
выгравировано на цинковой крышке - от доброжелательного кузена..."
Библиотеку Марии Федоровны наполнил аромат, который был ей привычен
четверть столетия назад. Папиросы 20 см в длину и толщиной в палец были
обернуты в розовую бумагу; не знаю, курил ли кто в свете, кроме
всероссийского самодержца, такие папиросы, но я выбрал сигару. Калугин
улыбался, глядя на меня.
- Была не была, - сказал он, - авось не считаны... Мне лакеи
рассказывали - Александр Третий был завзятый курильщик: табак любил, квас
да шампанское... А на столе у него, погляди, пятачковые глиняные
пепельницы да на штанах - латки...
И вправду, халат, в который меня облачили, был засален, лоснился и
много раз чинен.
Остаток ночи мы провели, разбирая игрушки Николая Второго, его барабаны
и паровозы, крестильные его рубашки и тетрадки с ребячьей мазней. Снимки
великих князей, умерших в младенчестве, пряди их волос, дневники датской
принцессы Дагмары, письма сестры ее, английской королевы, дыша духами и
тленом, рассыпались под нашими пальцами. На титулах евангелий и Ламартина
подруги и фрейлины - дочери бургомистров и государственных советников - в
косых старательных строчках прощались с принцессой, уезжавшей в Россию.
Мелкопоместная королева Луиза, мать ее, позаботилась об устройстве детей;
она выдала одну дочь за Эдуарда VII, императора Индии и английского
короля, другую за Романова, сына Георга сделали королем греческим.
Принцесса Дагмара стала Марией в России. Далеко ушли каналы Копенгагена,
шоколадные баки короля Христиана. Рожая последних государей, маленькая
женщина с лисьей злобой металась в частоколе Преображенских гренадеров, но
родильная ее кровь пролилась в неумолимую мстительную гранитную землю...
До рассвета не могли мы оторваться от глухой, гибельной этой летописи.

Сигара Абдул-Гамида была докурена. Наутро Калугин повел меня в Чека, на
Гороховую 2. Он поговорил с Урицким. Я стоял за драпировкой, падавшей на
пол суконными волнами. До меня долетали обрывки слов.
- Парень свой, - говорил Калугин, - отец лавочник, торгует, да он
отбился от них... Языки знает...
Комиссар внутренних дел коммун Северной области вышел из кабинета
раскачивающейся своей походкой. За стеклами пенсне вываливались обожженные
бессонницей, разрыхленные, запухшие веки.
Меня сделали переводчиком при Иностранном отделе. Я получил солдатское
обмундирование и талоны на обед. В отведенном мне углу зала бывшего
Петербургского градоначальства я принялся за перевод показаний, данных
дипломатами, поджигателями и шпионами.
Не прошло и дня, как все у меня было, - одежда, еда, работа и товарищи,
верные в дружбе и смерти, товарищи, каких нет нигде в мире, кроме как в
нашей стране.
Так началась тринадцать лет назад превосходная моя жизнь, полная мысли
и веселья.

И. Бабель «Дорога»

21 сентября 2009 в 22:09

Поцелуй убийцы

Один из первых фильмов Кубрика (1955 г.) Молодой боксёр Дэйви Гордон незаметно для себя самого проникается симпатией к своей соседке Глории Прайс: ему кажется, что их уединённый образ жизни во многом схож. Только по вечерам он уходит зарабатывать деньги на ринг, а она - в ночной клуб. Однажды Дейви становится свидетелем избиения Глории ее любовником и "работодателем" Винсентом и вмешивается в драку. Эта история сближает его с девушкой, но Винсент не готов так просто отпустить любовницу и подсылает к боксеру убийц. По случайности они убивают не Дейва, а его друга…

Год выхода: 1955
Страна: США
Режиссёр: Стэнли Кубрик
Жанр: триллер, драма, короткометражка, криминал, фильм-нуар
Продолжительность: 1:04
В ролях: Фрэнк Сильвера, Джэми Смит, Айрин Кейн, Джерри Джаррет, Майк Дэна, Феличе Орланди

21 сентября 2009 в 14:18